автор: Егор Ченкин
День не задался с утра. Три часа и всухую мы с лейтенантом колесили по трассе, ловили удачу и грешников; ночной еще дождь перерастал в оглушительный ливень – дворники шаркали, гроза собиралась – блистало, риски, акваплан, – два раза мы натыкались на происшествия, вылезали, принимали на себя колючую тучу воды; разбирались с людьми и вопросами, которые оказывались шлак (бензин закончился, камера лопнула). Забирались обратно под крышу, тряслись, выпивали по кофе; от мата в рубке было тесно; рация то и дело трещала – Окулово-8, вы живы? прием!..
Мутное полотно, как сливочное серое масло, сквозило в лобовухе, убегало под колеса рулоном и глянцем; я велел лейтенанту держаться 40ка километров – подальше от черта, с неба валило стеной.
– Роман Борисыч! – вскричал вдруг Камышин, морща в окна физиогномию, глядя в напряжении через ливень. – Стоп. Перевертыш.
Мы стали.
Размытым пятном, за отбойником в яме, виднелся темный минивэн – по виду свежий скат; лежал на боку; дождь трещал и танцевал по нему как барабанные палочки по корыту.
"Окулово-8! ответьте на пункт". – "Окулово-8, – ответил Камышин. – У нас карета за бортом, 33 километр, идем смотреть в чем дело". – "Понятно, Окулово-8! Ждем информации!.."
Перекрестясь, задрав над фуражками воротники, мы раскрыли багажник, вытянули домкрат, подняли монтировку и свиток брезента,
подмели из салона аптечку и трусцой пошли к машине, поминая хрен и мать, скользя подошвами по грунту. В тойоте было двое; оба на передних сиденьях; никто не бился, было тихо.
Пассажирская дверь была искорежена, вода текла в щели. Инструментом мы разжали дверь.
Сверху был парень, битый, кто за штурвалом не видно; дождь провалился в раскрытую дверь; лейтенант присел на корточки, обшарил руками лобовое стекло, со скрипом обтер от воды, прокричал: "Там за баранкой баба! молодая!.. Вся в крови".
Дождь лил как сука; мёл и нес, громыхало накатами; в небе чиркала молния. Парня сняли с ремней и вытянули наружу; он был скользок и длинен как хер голубого кита; дождь омывал его лицо, хлестал по косой, сыпал мне и Камышину горохом за шиворот.
Девушку извлекли следом за парнем, с трудом отодрав от баранки, и с богом положили на траву – она не дышала. Пока тягали, фуражка с меня укатилась под колеса.
Дождь кипел и лепил по борту пузырями; я раскинул над пассажиром полуху брезента, сел под ней сам; Камышин вызвал Скорую, тягач эвакуатора и доложил, что висим с ДТП – один труп, один пострадавший, 33й километр.
Дождь вдруг стих, и я осторожно откинул брезент, наклонился над парнем, рассмотрел его ближе.
Он дышал; лежал с ручьями ссадин, бледной и шелковой кожей, вытянутый на траве как каланча – очень и аспидски еще молодой. Какое-то тихое благородство проступало во всем его облике – или бог знает, как это назвать.
Мы обошли автомобиль, осмотрели ущерб и причины; внесли в протокол. Вмятина на капоте; клинч дверей, стекло лопнуло сеткой…
Причина – волчок на трассе, дети поскользнулись.
Недалеко от них осталась будка, старый бетонный сарай, типа точки Мэ Жо – известный магнит для смертников… Хрен пойми, почему не снимали его, у нас его кликали Чучело. Судя по следу на стенке и траектории, они на нее налетели, их крутануло, снесло и отбросило в сторону.
Осколки лежали под сараем как бриллианты.
– Девушка развернула себя под удар, – с дрожью от холода проговорил Камышин, сбегав к будке. – Берегла пассажирскую дверь… Летели прямо на сарай; она не могла уклониться.
– Вот тебе, Митя, любовь, – отвечал я без вздоха. И что-то сделалось влажным у края околыша или сразу под ним.
Я сложил брезент и бросил его на траву. Грязи на мне было как негров в сумерках Гарлема – рожа в землице, фуражка в говне.
– Ищи права, – сказал я ему. – Устанавливай личности.
Камышин, мокрый как выдра, обшарил салон, залез во все щели, нашел барсетку, полную денег, кредиток и крови. Там были два паспорта девушки, загран и российский, в загране – виза в Польшу; прописка была – Петербург. Права были здесь же.
Я отправил лейтенанта пробить, не в угоне ли кузов, береженого бог бережет, всякое у смертных бывает.
Он сбегал к патрульной машине, связался с базой, вернулся, тряся губами, доложил:
– Машина записана на Сумецкую. Она Сумецкая, машина ее…
– Кто мужик?
– Не знаю, а может Сумецкий?
– Ищи его документы, права…
Лейтенант раскинул девушкин паспорт на странице брака – проверить, кто муж. Мужу, по записи, было 44. Этому на вид двадцать три, двадцать пять.
При парне паспорта не было, ни в штанах, ни в нагрудных карманах. В салоне лежали пакеты со снедью, снедь валялась на диванах и стеклах: йогурты, вакуум-вырезки, кефир, лапша, овсянка, фрукты; других сумок не было.
– Поляк?.. – сказал я, шаря руками внутри минивэна, в поисках бумажника или карточки какой-то именной. Со скрипом я выбрался из салона, куда опрокинулся по мошну. Обтер платком заляпанные руки.
– Поляк, вот ключи, – отвечал лейтенант и тряхнул с ладони увесистой связкой. – Польский флаг на брелке.
– Почему не турист? Ты сколько брелков с Таиланда привозишь?.. Рожа типичная русская.
Ладно, значит с любовником в Польшу…
Про нормального русского я покривил – парень был не по-русски нескладный, несколько чахлый и рыжий – славянин, но прозападный; скулы тех самых линий, которые авторши в книжках называют "прохладные"; тонкий нос, ресницы мокрого светлого цвета. Я пожал плечами.
Где же паспорт, у нашего польского.
Пострадавший пришел в себя, замычал, раскрыл глаза, кашляя с кровью; лейтенант наклонился к нему.
– Пан, вы польску? – с пристрастием спрашивал он. – Вы говорите по-русски? Как вас зовут?…
Маташа, отвечал пострадавший, Маташа; злото, слонечко… дзье ты. Он поворачивал голову, искал глазами что-то… Он искал ее. Вдруг улыбнулся, как оскалился. Я не понял, что у парня с зубами?.. У него текло с лица; но нет, зубы целы, только крови целый рот.
Назвался – Добржиш Станишевский. Я записал. Блокнот был насквозь мокрый.
"Где документы? ваш паспорт?" – куда уже мягче пытал человека Камышин, уперевшись руками в колени, нависая над ним как анчар… Тот, все еще лежа, с неловкостью царапал по карманам, залегал двумя пальцами в отвороты плаща; руками в порезах и стеклах; отвечал ему на суржике, что паспорт в багажнике: там баул и дорожная сумка.
Багажник вскрыть не получилось – корму переклинило, фаска железа топорщилось как акулий плавник.
Поляк, привстав на локте, увидал неподвижную девушку, ахнул, но не кинулся тотчас – он переполз к ней, наполовину припадая на колено, наполовину привставая долгим телом, как неандерталец горбом, готовясь будто бы палицу щупать с земли – ноги еще не держали его; он упал перед нею как раб; – он ее трогал и смотрел на нее, слушал под своим пальцем запястье, слушал за шеей голодными пальцами; ласково брал за лицо…
Она была, даже битая, очень красива – как светел добрый Ангел смерти. Красива до нежного холода, чистая фея. Губы розеткой как у Джоли, ямочка на подбородке. Вся из духОв и туманов, несмотря что половина лица была в ранах, черная от удара в стекло и сарай; руль врубило по самую грудь.
Пострадавший не давал ее касаться, твердил "я сам врач.. я сам буде врач…" Руки его, ползками, мышами, изгибами ходили вдоль тела девушки; он шептал: "боже, моя дзьевчинка". Глаза его были ужасные, белые; он плакал навзрыд.
Камышин постоянно поглядывал на него.
Звонили с эвакуатора, сказали что едем, курите пятнадцать минут. Вот поди ж ты: можем, когда жжется. Скажи бойцам "на трассе жмуры" и на тебе – летят вывозить бодрецов.
Парня кое-как перевязали: голову, руки. Лейтенант бродил по откосу, засунув руки в карманы, иногда он замедлялся на пятках, подходил ко мне пиная камни, но разворачивался вдруг, как будто вспоминал, что подошел не туда и случайно, – а сам, я видел, наблюдал за поляком.
– Он хочет взять у нее крест, – сказал Камышин вполголоса, подойдя ко мне снова. – Он не знает, можно ли с трупа… Сказать ему, что можно?
Пострадавший вдруг встал и отошел куда-то, качаясь как шаман, закрыв лицо руками.
– Это подарок; слышите, он говорит – это подарок, – вскинулся Камышин, бледнея от шепота.
– Она подарила ему? Как подарила, если он на ней?..
– Может, они им менялись. Типа – ты носишь, я. Наша общая тайна… Все дела.
– Фантазии, Камышин.
– Роман Борисыч, слышите? – не унимался лейтенант. – "Твой дар, говорит, нигды ни оддам"…
– Оставь его! Ему потом отдадут этот крест, – ответил я сухо, отвернувшись от спектакля; я не мог смотреть.
Поляк бродил и ходил по траве и земле – молчал и качался, садился на корточки, в самую землю лицом, как будто собирался завыть; снова вставал; запрокидывал к небу лицо.
Камышин опять подошел, зашептал еще тише.
– Роман Борисыч; отдадут не ему, а тому кто по закону востребует тело. – Он поймал со скулы небольшую соринку и сбросил соринку в траву. – Всяко, это будет не он…
Я не ответил; подъехала Скорая, парамедики, числом трое, высыпали из кареты, начали боком спускаться с откоса, с волокушами наперевес. Вдруг я решился.
Я подошел к ней, сел на колени, сделал вид, что поправляю ей голову (кровь была черной, тягучей, липла, как сахар, к рукам). Снять через голову цепочку было уже невозможно: медики близились… Я осторожно взял рукой крест и оборвал. Цепочку, как нить, подобрал и замял в сердцевину ладони.
Погибшую вкатили в скоропомощный форд; я отдал крест парню, когда его сажали туда же, чтобы колоть, промедол или что там пускают по вене; он схватил золотишко в кулак, прижал вплотную к разбитому рту. Твердил одно: "Дзекуе!.. Спасибо", – одной рукой он держался за девушку, словно боялся, что девушка может внезапно взлететь или что люди отнимут и вытолкнут.
Ее закрыли простынью; он не давал натянуть белизну на лицо – живая, твердил он, оставьте, живая.
Я понимал его: он не о теле. Она была с ним. Не знаю как высказать: она была с ним, он каким-то образом видел.
А по-русски, он, оказалось, способен и бегло. Он вдруг начал причитать, перепутывая русский и польский, шептать в кулак с крестом, притиснутым к увечному молодому лицу.
– Маленьку; квятек мой, люба моя… Чъто же я сделал, что зробил... дАруй мне, дАруй! Ни зоставь мне, ни покинь меня… что я без цьебе здесь … чъто я еден… чъто я самотны здесь, боже.
Лейтенант наблюдал, как медики его оприходуют – ставят жгут, спускают в жилы дизель с дурью. Мы должны были взять поляка как свидетеля; опросить; взять бумагу о невыезде. Связаться, что ли, с консульством… "С ума сошли, товарищи? – сказала фельдшер, крепкая женщина с молодыми морщинами, толстой кичкой у шеи и статью хозяйки горы. – Не трогайте; иначе это будет Скворцова-Степанова, не видите, человек не в себе".
Я записал со слов его данные и созвонился с приемной больницы – дали Николаевскую, – просил проследить за пострадавшим без документов, назвал фамилию; обещал, что вот-вот привезут. Там отвечали, что знаем, поможем.
Я упредил поляка, что в больницу приедет лицо из полиции, дал подписать протокол. Он что-то чиркнул и убрал обратно руку, оставив на бумаге красный шрам.
Дверь за ними закрылась, в окне мелькнуло лицо; Скорая крякнула, пыхнула и уехала.
Тойота лежала в низине как сдохший бегемот со вскрытой грудной клеткой – дверь распахнута, ноги-колеса торчком. Я проверил салон напоследок и плотно закрыл дверь.
– Ну, что, Акелла, ждем эвакуатор.
Я сел в патрульный воз, включил радиостанцию с поп-музыкой. Лав-радио, золотая волна. Пела Бьянка – про че-че; добрая музыка; славное дрочево.
Я все раздумывал о нем – об этом польском бедолаге, как он катит с чужими людьми, в ледяной октябрьской машине, с бинтами и кровью на лапах; одинокий; с нестойкой нирваной в крови, рядом с носилками, на которых отцвела его любовь.
– Не дай, конечно, Бог, – проговорил я задумчиво, – но подумалось вдруг: уклоняться ли вот так вот наши любимые жены, чтобы взять удар на себя, и будут ли, скажем, так же вот плакать по нам, как он сейчас по ней.
Камышин молчал – он, должно быть, подумал о том же.
– Это каким надо быть, – сказал он, поцарапывая пальцем стекло, – чтоб тебя так пожалели, что вместо тебя каретой об стенку? а тебя поберегли? А, Роман Борисыч?.. Скольких пядей надо быть.
– Да никаких, – ответил я, задрав рукав и посмотрев на часы. – Побольше ****й, поменьше гонор. А там, глядишь, и совет да любовь.
Хотелось песен и водки, но чтобы ни пальцем не трогали, и чтобы раскидистый ужин в тепле, а потом всей тушкой утечь на диван.
Мы дождались тягача, посмотрели на бурлаков и на репку, доложили на пункт ДПС, покурили под небом и, осенясь, покатили в гордый белый горизонт – до конца рабочей смены оставалось два с половиной часа.
Свежие комментарии