В хвори душевные баба Таня не верила. Какие уж тут хвори, когда на тебе одной все подсобное хозяйство держится?
Тут и куры, и гуси-щипачи, и буренка Милка, и, пропади он пропадом, малохольный конь Освальд, которого Полинка, внучка ее, не пойми зачем со скотобойни выкупила.
От иной скотины хоть какой толк. Где яиц с десяток, где молочко, где тех же перьев на подушку нащипаешь, а от этого? Телегу, и ту с места сдвинуть не может! Стоит, как вкопанный, только глазищами своими печальными смотрит, да губами бархатными шевелит, будто сказать что, ирод хвостатый, силится.
Как есть бестолковая скотина. Одним словом - малохольный.
А Полинка, дурочка, все вьется вокруг него. Гриву в косы плетет, хвост щеткой чешет. Гладит, обнимает. Жалеет бестолочь этакую. Да на ругающуюся бабу Таню волчонком глядит, мол, много ли понимаешь, старая!
- Освальд разбит! Изувечен! У него, видишь ли, душа болит от того, сколько страданий на нее одну, душу эту, выпало… А он знаешь какой? Ух какой! Он еще нас всех удивит!
Баба Таня только и вздыхала вслед внучке, упирающуюся скотину под уздцы тянущей. Понабралась дури-то в городе. “Душа... Травма!” Психология, чтоб ее… Нет, чем и кого этот истукан удивить может, пожилой женщине было решительно не понять.
Но и вернуть животное туда, откуда Полинка его приволокла, рука у нее не поднималась. Благо, корм спасёнышу своему Полинка сама на родительские деньги закупала да заготавливала, а уж угол-то...
Угол-то свободный у бабы Тани, так и быть, найдется. Заодно и повод с соседками лясы поточить. Всё ж конем Освальд хоть и был бесполезным, но красота былая в нем даже сейчас, сквозь выпирающие кости, виднелась.
А конем Освальд, надо отдать ему должное, и вправду был примечательным. Дивным конем был. Видать, статью своей в отца, скакуна арабских кровей, пошел. Ноги, аки березки молодые, грива - всем девкам на зависть. А уж хвост и вовсе - будто волны по реке бегут. Морда узкая, породистая. Ноздри топорщит, что тот дракон - того и гляди дым повалит.
Первые места на скачках когда-то брал, в славе и софитах, как в море, купался. Да только прыгнул неудачно... Больно прыгнул. Подломились ноги, хрустнули. А со сломанными быстро ли побегаешь?
Вот и пошел по рукам, хромающий. В одно стойло, в другое… Одним поиграться, похвастаться, вторым. Да только хвастовством одним разве богат будешь, когда от красоты да силы былой одни выпирающие дуги ребер, да хромота остались.
Так и оказался, бесполезный, на скотобойне. А там вот Полинка, жалостливая душа... Первый курс ветеринарного училища закончила, к бабке Тане на лето отдыхать приехала. Чего ее, спрашивается, на скотобойню эту понесло? Эх, не было печали…
А теперь вот есть. Триста килограмм душевной травмы, которые заботливая Полинка ласково зовет Осей. Да все верит, бестолковая, что побежит конь, поскачет всему миру назло, и ей одной на радость. Воспрянет, как феникс из пепла под заботой ее. Возродится. А он...
А он слушал. Впитывал ласку, как дите малое, от мамки отлученное. Прял ушами острыми, да губами бархатными перебирал недоверчиво, когда в ладошках девичьих очередное яблоко вдруг оказывалось.
Отворачивался из-за упрямства. Фыркал, да замирал соляным столбом, когда Полинка под уздцы тянула. Не вредничал, нет. Просто - зачем? Скакать все равно нормально не может, не те ноги. Трусцой бежать разве. Да тоже ни сил, ни желания. Стоять вот статуэткой деревянной, от старости обветшалой, в сарайке этой и чахнуть, пока…
Почему перестала приходить упрямая девчонка, Освальд не знал. Нет ее, и все. Ни яблочка, на руке протянутого, ни призывного “Скачи, Ося!”, ни рук ласковых, гриву и хвост в косы заплетающих, да переломанные когда-то ноги растирающих...
Только бабка старая с глазами заплаканными и приходит. Откроет сарай, сыпанет овса с сеном, да воды нальет. И дверь закрыть - не закрывает. Мазнет взглядом больным, как углем обожжет, сгорбится еще сильнее. Кивнёт равнодушно. Хочешь мол идти - иди. Пасись вон, мало ли травы у дома…
Только не идется ему. Не выходится. Все ждет, наивный, когда ладошки легкие уздечку накинут, да за собой потянут. Все водит мордой своей узкой, вынюхивает. На светлый проем створки сарайной выжидающе смотрит. Где же ты? - так и хочет закричать. А только ненавистное «фыр-фыр» и получается.
Вот уж неделя прошла, вторая пустотой мазнула… Третья... Почти отчаялся Освальд. Почти сдался. От еды отказываться стал, упрямец. От жизни. Так и сгинул бы, никому не нужный, как вдруг машина незнакомая к дому подкатила, а потом и бабу Таню будто подменили.
Забегала вокруг него старая, засуетилась. Все тормошить, да говорить чего-то, постоянно на рыдания сбиваясь, пыталась. За уздцы тянула, но Освальд не двигался. Упёрся копытами и стоит, как страж на границе. Откуда только силы в нем брались, кости-то, вон, не хуже, чем на скелете выпирали.
Но баба Таня тоже не лыком шита оказалась. Соседа позвала. Вдвоем и выволокли упрямца. Так волоком к окну дома деревенского и подтащили. Освальд головой-то мотнул, чуть стекло не высадил!
И замер вдруг... Узнал Полинку-то. А потом заржал тоненько. Будто не конь, а собака побитая. И губами все в стекло тыкался, пока баба Таня обратно в сарай не увела, да не просидела с ним, считай, до полуночи. Плакала все. Да говорила…
Про аварию страшную говорила, где дети ее погибли. Про Полинку, сиротой оставшуюся. Про травмы. Про кости, что срастаться долго еще будут, да раны в груди, что, может, и не зарастут никогда. Про взгляд пустой. Обреченный. Бессмысленный.
И про жизнь молодую, жить которую желания нет. И про усталость свою и боль, волнами накатывающую от горя и бессилия… И про него - коня бесполезного, который тоже вот издохнуть решил.
Поздно ушла баба Таня. Не оборачиваясь. Только взгляд бросила на кормушку, с обеда полную, да вздохнула тихо. И видеть не видела, как конь отощавший глазищами своими в темноте сверкнул. Как к поилке медленно шагнул, да овес с сеном упрямо до утра жевал. А утром...
Утром баба Таня так и замерла в дверях светёлки, домом для сломленной внучки ставшей. А потом вдруг улыбнулась. Робко еще, недоверчиво. Разучилась за долгие эти два месяца совсем. Забыла. А теперь вот разбежались от глаз лучики морщинки. Засветились глаза теплотой да благодарностью.
Потому что там, за окном, стоял Освальд. Страшный, как черт в своей худобе болезненной! Глазищи - что те плошки, от ног и вовсе костыши одни… А ноздри-то топорщит. Да губы бархатные стекло так и жмакают. Того и гляди слижут до дыры, чтоб до хозяйки молодой добраться.
Да только не смотрит она. Не поворачивается. Сидит куклой неживой, только плечики худые, поникшие, в такт дыханию вздрагивают. Да локон каштановый, выбившийся из заплетенной бабкой косы, к щеке бледной льнет...
Но Освальд тоже не просто так! Освальд ух, какой упрямый! Он, может, в Полинкиных руках только жить начал. Настоящую заботу да любовь почувствовал.
А потому и дежурить каждый день у окна стал. Ржать тихонечко, фыркать. Слюнями стекло под бабкино ворчание муслыкать. Да есть, дурной, как не в себя. На глазах отъедаться.
Баба Таня только и ворчала, Полинке застывшей косы плетя и в окно поглядывая:
- Скоро не конь, а бочонок будет! Боднёт вот так мордой-то отожравшейся и высадит стекло-то ненароком. И так, вон, до дыры почти слизал... Ты бы угомонила его, малохольного, внученька. Обуздала бы. Сил нет смотреть, как к тебе рвется. Не сможет без тебя, не выживет... И я не смогу, милая. Не выдержу. Вернулась бы ты к нам, совсем без тебя осиротели…
И то ли слова бабкины до сердца Полинкиного достучались, то ли ржание лошадиное упрямое. Но только с первым снегом очнулась девчонка. Вынырнула из отчаяния своего черного.
Повернула голову к окну и встретилась взглядом с глазищами коричневыми. Дрогнули ресницы, в острые иголочки от побежавших слез превращаясь. А потом запорхали быстро-быстро, будто мотылек крылышками замахал. И вернулась Полинка. Считай, воскресла.
Встала натужно, пошатнувшись, под аханье бабкино. Кивнула неуверенно, а спустя полчаса уже к боку лошадиному, сеном пахнущему, прижималась, дрожащими руками гриву спутанную перебирая. И повторяла все:
- Побегаем еще, Ося. Поскачем…
И ведь взаправду побежали. Не сразу пусть, не быстро. В ногах, да в воспоминаниях путаясь. Бок теплый, да руку ведущую друг другу подставляя.
И расцветали оба на глазах, баба Таня только диву и давалась. Нарадоваться не могла. Все смотрела в спину девичью прямую, на коне холеном удаляющуюся, и твердила соседкам деревенским:
- Это вам не просто так! Это психология! Самая что ни на есть тонкая душевная организация!
А вечерами… Когда уставшая, почти клюющая носом Полинка с головой зарывалась в книжки, готовясь к очередному экзамену, баба Таня тихонько прокрадывалась в сарайку, где устало помахивал хвостом набегавшийся за день Освальд.
Протягивала поглядывающему на нее свысока коню румяное яблочко, прижималась морщинистым лбом к узкой фырчащей морде и шептала: «Ты уж только не подводи, родимый. Ты главное скачи, Ося!»
Автор ОЛЬГА СУСЛИНА
Свежие комментарии