Настя снова играет со мной в кошки-мышки. Как мне надоели эти игры! Мало того, что, будучи кошкой, я исполняю в этих играх презренную мышиную роль; так ещё и играем мы уже третий или четвёртый раз, и это только после обеда. Само по себе поперёк горла встанет!
Но Настя не устаёт. Она вообще, кажется, никогда не устаёт. Может, это и хорошо. Во всяком случае, жаловаться не приходится.
Кормёжка у меня отличная – тут уже Настины родители стараются, и Настя меня любит, играет со мной каждый день. Видели бы вы её, когда она завязывает мне бантик на хвост! Видели бы вы меня…
Я гоняюсь, как угорелая, за собственным хвостищем, хотя понимаю, до чего это глупо и бессмысленно, я ведь уже давно не котёнок. Но на что не пойдёшь ради Настиного смеха! Как она смеётся, вы бы слышали…
Душа кошачья радуется, когда она смеётся. Ради этого смеха я не только за хвостом бы своим гонялась, но, пожалуй, и за трамваем на улице. А как, кстати, выглядит трамвай?
Мы, кошки, существа гордые вообще-то. Ни одна кошка на земле, я слышала, об этом не забывает. Уж если ей не захочется играть, то её никаким ломом не сшибёшь. Нет – и всё тут, умоляй, не умоляй – не будет, морду отвернёт и убежит.
Мне же приходится забывать свою гордость. Один только раз, ещё давным-давно, я заупрямилась, тогда у Насти в глазах заблестела вода, и так жалко мне её стало, что я пообещала себе: наизнанку себя выверну, а играть с ней не перестану, даже если не будет хотеться.
Настя, поверьте, может и утомить, развлекать её приходится постоянно, поэтому сложный моральный вопрос передо мной, безмозглым, казалось бы, животным, всё-таки встаёт...
Зато когда Настя берёт меня на руки и, смеясь, гладит за ушами, целует в лобик – тогда-то я понимаю, что всё это того стоит. Тогда мне и самой кажется, что я могла бы играть с ней вечно и без всякого принуждения. Настина улыбка, Настины руки – вот награда за все труды.
Когда она спит, я отдыхаю. Тогда только она и забывает обо мне – до утра. Но мне (я же кошка!) нужно ходить ночью по квартире, а почему – не знаю.
Только спать я не успеваю, сами понимаете, и когда мне самой спать – никакой ясности. Иная гордая кошка на моём месте с ума бы давно сошла, а я ещё держусь. Повторяю: вы посмотрите на Настю – и поймёте, почему.
Я свято верю, что нет кошки – да что там кошки, нет на свете живого существа счастливее меня...
Так мы и жили. Настя росла, начинала говорить всё более длинно и красиво. Пока в один ужасный день ей не подарили куклу. Страшную тряпичную кошку, которую Настя назвала Динкой – как и меня.
Это обидело меня больше всего. Какое право имеет этот мёртвый кусок ваты носить моё имя?
Но поначалу я, признаться, даже обрадовалась. Я хотя бы отдохнуть теперь могу! Но прошёл день, второй, третий – Настя носилась со своей игрушкой, не видя ничего и никого, а я продолжала лежать под кроватью, и никому не было до меня дела.
Настина привязанность к этой ерундовине так решительно распространилась в воздухе, так увлекла всех домочадцев, что однажды Настины родители даже забыли меня покормить. И тогда я решила действовать смело, потому что поняла: речь, в конце концов, идёт о моей жизни.
Прокравшись в темноту Настиной комнаты, я тихо прыгнула на кровать, зная, что спит Настя исключительно в обнимку с этой плюшевой дурындой. Настя давно уже спала: она тихо сопела, ресницы её едва шевелились, и изредка она улыбалась во сне – я поняла, что «Динка» даже снится ей.
Бедная девочка, подумала я. Теперь уже она не знает покоя от бессловесной вещи – так же, как и я когда-то не знала покоя от неё самой. Настю надо было спасать...
Аккуратным движением лапы я выкрала, хотя и не с первого раза, игрушку из Настиной руки. Она уже пахла Настей, и это разозлило меня ещё больше.
После этого я спрыгнула на пол и начала свою нерадостную работу. Нет, сердце моё вовсе не радовалось, когда когти мои впивались в брюхо игрушке, этому странному созданию рук человеческих, у которого была добрая, почти Настина улыбка и пуговичные глаза, почти похожие (я видела в зеркале) на мои.
Но мне нужно, нужно было порвать её в клочья, потому что эта почти что живая кошка не давала жить не только мне, но уже и Насте. Я работала усердно, не чувствуя ни восторга разрушения, ни спокойствия за наше будущее.
Тут-то Настя и проснулась...
Крик, визг, гам, поднявшийся, как пена на молоке, я не буду даже и пытаться описать. Настя ругалась неистово – никогда я не видела её такой! Тут, конечно, подоспели родители, принялись успокаивать дочку; заметив, что у них это не очень получается, начали ругаться друг на друга, словом – понеслась душа по рельсам, как говорят некоторые люди.
Я была заперта в чулане до утра, и дальнейшую мою судьбу должен быть решить семейный совет, который обязательно соберётся за завтраком.
До первого света я напряжённо вслушивалась в задверье и почти не мяукала. Стояла полная тишина, даже половицы не скрипели: очевидно, никто не ходил – поорав друг на друга и на меня, семейство улеглось и почило спокойным сном.
А я сидела, смотрела на дверную ручку в темноте и думала...
Как-то неправильно жизнь сложилась, что-то я сделала не так, где-то допустила фатальную, непоправимую ошибку, если меня, живую и ласковую кошечку, предпочли куску материи. Но что было не так?
Наверное, где-то моя кошачья гордость пробилась-таки на поверхность, и терпеть её было нельзя. А может, игрушку Насте подарили для моей острастки? Чтобы не зазнавалась? Да я, кажется, и не зазнавалась особо...
Но в чём тогда дело? Ведь должна быть какая-то причина внезапно появившейся нелюбви ко мне – или, точнее сказать, внезапно испарившейся любви?
Люди ведь вечно ищут причину любой удачи и неудачи, неудачи уж особенно, и почти всегда эту причину находят, а если не находят – придумывают. Короче говоря, как-то выходят из положения.
А как быть мне? И что теперь делать? Это же нарочно не придумаешь: играли-играли с кошкой – и в один день забыли о её существовании, будто вовсе её на свете никогда не было.
Стало быть, любили меня за что-то? Тоже по какой-то причине? Что-то такое я им, этим людям, и Насте тоже, закрывала, чем-то их умасливала. А как только перестала справляться с этой задачей – так тут уж нашлась соперница вне конкуренции.
Мне ли тягаться с игрушкой? Но где же моя кошачья гордость? Следует спросить так – игрушке ли тягаться со мной? Игрушка не приластится, не мяукнет (хотя бывают, я слышала, и мяукающие игрушки), не отбарабанит по человеческому животу, когда он спит…
Итак, я повторяю – игрушке ли тягаться со мной? Но, видимо, игрушка меня в чём-то перещеголяла. Значит, либо игрушки научились делать, либо я сдала…
– Сдать её старухе! – взвизгнула мама из кухни. – Пускай и мотается с ней. Давно пора.
– А может, покажем её ветеринару? – спросил папа. – Она была такой послушной, такой доброй… Это какая-то шлея у неё засела, а вот показаться бы доктору – как рукой снимет.
Настя, похоже, вовсе не принимала участия в этом утреннем разговоре. Её вообще не было слышно. А мама с папой спорили: папа настаивал на ветеринаре, уверял, что у меня, может быть, бешенство (какой только клеветы не услышала в то утро когда-любимая всеми Динка!), а мама и слышать про врача не хотела, говорила про «старуху»: нет, и всё. Вот кому гордости было не занимать!
Итак, решено было определить меня к «старухе». Везли меня долго, заперев предварительно в клетку, чьи прутья совсем не поддавались моим зубам: Настя сама усадила меня в неё и, заперев дверцу, вздохнула с облегчением.
Говорили о «старухе» с почти нескрываемым раздражением, и я уже успела подумать, что она, верно, должна быть ещё более норовистой, чем семья, с которой мне, оказывается, пришлось прожить всю свою жизнь.
Когда мы приехали, солнце клонилось к закату. Из окна выглянуло доброе лицо, светлое, будто и само было солнцем.
Она полюбила меня сверх всякой меры.
Кроме Насти, приезжавшей к ней летом на несколько дней, у неё в доме никого не было. Было понятно, что она очень скучала – всю свою неизлитую нежность она стала изливать на меня.
Она гладила меня морщинистыми руками и могла разговаривать со мной весь день напролёт, когда не была занята делами по хозяйству. Она гладила меня по голове и спине, говорила со мной о Насте, о реке, что течёт где-то неподалёку и чьё стремя похоже на гарнитурный хрусталь, о своём детстве, далёком, как синяя полоска леса на горизонте...
Я полюбила смотреть в окно, на луг и проходящих мимо овец, которых пастух гнал каждый вечер мимо нашего дома. Облака, тяжело плывущие по небу из одной стороны в другую, были похожи на этих овец.
А со временем, когда бабушка стала выпускать меня на улицу, я познакомилась со свиньёй. Остатки моей кошачьей гордости, к счастью, окончательно испарились, и в конце концов я стала есть из соседней с ней миски.
А главное – в доме не было никаких игрушек. Кроме моих. Бабушка часто вязала Насте носки, но поскольку приезжала она редко, носки копились в шкафу, но бабушка вязала ещё, и вместе с носками увеличивалось и количество клубков.
Я стала играть с ними. Каких только у меня не было! Красные, синие и даже зелёные – всех возможных цветов. Я гоняла их из угла в угол, пока не падала, наконец, от усталости.
Мне кажется, бабушка была счастлива. Вернее, стала – со мной. И вовсе она не такая угрюмая, как я себе вообразила! А может, она была когда-то такой, пока в её жизни не появилась я? Но я, верно, была хороша. Всё-таки не зря они меня сбагрили, не зря...
Мне вспомнилась Настина игрушка. Не улыбка была на ней, а зловещий оскал. Но почему-то Настя предпочла её мне.
Но какое это теперь имеет значение? Так думала я, засыпая у бабушки в ногах. Я знала, что завтра она плеснёт свинье в бадью скисшие щи, а мне в миску – кефира, и заранее улыбалась...
Автор ЕГОР ГОРИН
Свежие комментарии