Этюд из детства (Совсем не юмор)...

Я любил сидеть, прислонившись к кафельной облицовке печи. Топили мы ее дровами. Сначала вспыхивала кора, а затем начинали полыхать березовые поленья. Мы – это мама, Дарья Павловна – наш друг, и я – девятилетний мальчик. Да еще маленькая сестренка, спящая в соседней комнате, потому что маленькая, – она и есть маленькая. В такие холодные вечера свет в комнате не зажигался. Пламя стремилось выбраться из-за неплотно прикрытой дверцы печи. Его отблески скользили по потолку, по стенам, по лицам мамы и Дарьи Павловны. И я любил такие вечера.

Десять лет прошло после окончания войны. Я вслушивался в тихие голоса взрослых. Они говорили о войне и о том, сколько крови пролилось на ней, о голоде и несправедливости. Им было, что вспоминать. Я не все понимал в их разговорах. Но то, что война – это плохо и что несправедливость – тоже плохо, в душе моей закрепилось намертво.

Я смотрел на маму и понимал, как сильно я ее люблю. Я любил ее и тогда, когда она меня наказывала. Я ее любил всегда. Моя мама была красивая. Я знал это точно. А еще я знал, что виноват перед нею.

Мой отец, кадровый офицер, получил новое назначение на должность начальника штаба полка, и мы очутились в этом маленьком городке. Переехали мы туда летом, – как раз были школьные каникулы. Городок был провинциальный со множеством магазинчиков, лавок, лавчонок и закусочных. Часто вечерами я исчезал из дома, чтобы полюбоваться центральной улицей. Здесь, отражая заходящее солнце, красовались витрины. Чего в них только не было! Я подолгу простаивал, разглядывая все это богатство. Насмотревшись на содержимое витрин, я наведывался в тир. Оружие притягивало меня, как магнит. Денег у меня не было, чтобы пострелять, и я только смотрел, как это делают другие.

В этом городке у меня появился друг – Валька.

Помню армейскую машину, груженную нашими пожитками, и себя, вылезающего из ее кабины. Я растерянно смотрел на группу сорванцов, на палисадник перед домом и на сам двухэтажный дом дореволюционной постройки. Мама унесла сестренку на второй этаж, где нам предоставили квартиру, водитель туда же таскал наши вещи, а я остался один возле грузовика. Тут оравшая мелюзга притихла. Растолкав ее, ко мне приблизились два крепыша. Видно было, что они старше меня. Оба стояли передо мной в независимой позе, засунув руки в карманы залатанных брюк, из штанин которых выглядывали босые ноги. На их лицах было написано полнейшее презрение ко мне.

– Поглядите, как он вырядился! – завопил один из них, с головой круглой, как луна, – сейчас мы узнаем, какой ты матрос.

На мне была матроска, – рубашка с отложным воротником и тельняшкой на груди. Все это было сшито моей мамой и было моей гордостью.

 – Хочешь, мы тебя вздуем? – произнес второй со скуластым лицом.
Мои ладони сжались в кулаки.

 – Это как, – двое на одного? – спросил я и тут же получил от него удар по уху. В моей голове зашумело, будто на нее полилась вода из-под крана. Но тут обстановка стала меняться.

– А если два на два? – услышал я хриплый голос хлопца, вставшего рядом со мной. Он тоже был босой, в старой рубашке и брюках, бывавших в починке. Гораздо выше меня, он стоял и раскачивался, готовый к драке. Его вихрастая голова с курносым носом подалась вперед, словно просчитывая ситуацию. Хотя просчитывать ничего не пришлось.

– Эй, так дело не пойдет! – закричал вышедший из дома водитель грузовика, увидев, что мне досталось. Он тут же шуганул всю компанию, в том числе и моего заступника. А сам достал из кабины бутылку с водой, смочил носовой платок и приложил к моему уху.

– Со знакомством на новой территории, – подмигнув, сказал он мне.

Утром следующего дня в ворохе старой одежды я отыскал выгоревшую рубашку и штаны, разве что годившиеся в тряпки. Ни за что не надел бы я теперь свою матроску, сандалии и новые брюки. Вчера я сообразил, отчего вызвал озлобление у тех двоих. Я выделялся своей одеждой, противопоставляя их нищете свою обеспеченность. «Но почему все так несправедливо», – подумал я. Глядя, как я оделся, моя мама понимающе посмотрела на мое опухшее ухо и промолчала. Моя мама была умной женщиной.

Наш двор был замкнутым участком, огороженным по периметру забором и подсобными строениями. Туда я и вышел с намазанным маслом куском хлеба. И увидел возле кучи дров своего защитника. Узнал я его сразу по вихрам на голове. Это был рослый хлопец, старше меня года на три. Звали его Валька. Раздетый до пояса, он колол дрова, стоя ко мне спиной. И, будто почувствовав мое присутствие, обернулся. Смотрел он на хлеб в моей руке.

– Возьми, – протянул я ему свой кусок.

– Не мне. Дома две сестренки, – взяв хлеб, сказал он и покраснел. Хлопец зашел в подъезд и отворил дверь квартиры на первом этаже нашего дома.

...Я вспоминаю, как мы с Валькой сидим на корточках перед костром. Вокруг непроглядная темень, и не видно наших лиц. Они освещаются, когда один из нас помешивает угли, в которых печется картошка. Тогда я вижу его прямой лоб, широкие брови и курносый нос. Наевшись, мы ложимся на спину и запрокидываем головы в небо. Там, в вышине, поблескивают звезды. Мы физически ощущаем движение этих звезд, а вместе с ними – движение нашей планеты. И к нам подбирается страх, что мы потеряемся в этой бездне. Вскочив, словно по команде, опять усаживаемся на корточки. Лицо у моего друга с опущенными уголками тонких губ грустное.

– Чего ты хочешь больше всего в жизни? – спрашиваю я его.

Он долго молчит. А потом говорит:

– Я хочу, чтобы мой отец вернулся домой. Мой отец не враг народа. Он боевой офицер, как и твой…

Все чаще вечерами я стал пропадать в Валькиной квартире. Приходила тетя Валя, его мама, и все мы садились за стол. Ничего вкуснее для меня не было в ту пору, чем вареная картошка с куском селедки. Да еще кружочки лука, вымоченного в уксусе. И все это без всякого масла! Моя мама догадалась, почему я отказывался ужинать дома. Теперь, идя к Вальке, я прихватывал из дома кастрюльку с едой.

Стояло лето. В восемь часов утра солнце касалось моей щеки, и я просыпался. И от сознания, что у меня теперь был друг Валька, мне становилось радостно. А впереди был длинный летний день, так быстро пролетавший. Мы с Валькой едва успевали за ним угнаться. А это речка и мы, разомлевшие от жары. А потом лес и земляника. А еще футбольное поле… С природой мы были заодно. Она принимала нас, – загорелых, босоногих и веселых. Вырвавшись из дома, мы с Валькой вдыхали свободу. А вечерами я засыпал за столом, не успевая донести ложку до рта.

Потом пришла осень и с ней – холода. Почему А.С. Пушкин так любил осень? Разве, что она вся в золоте? Но это так скоротечно.

Мы пошли в школу и стали реже бывать с Валькой вместе. Кроме занятий в школе он целыми днями возился с сестренками и часто убегал помочь тете Вале мыть полы в чужих квартирах. У меня тоже добавилось забот с уроками. А мне так хотелось быть с ним вдвоем.

– Давай я пригляжу за твоими сестренками, а ты помоги матери с полами. Вместе быстрее управитесь, – пришла мне однажды в голову счастливая мысль.

– Здорово! А вечером сходим в тир поглядеть, как стреляют, – сказал он, и мое сердце трепыхнулось от радости. Нам очень хотелось стрелять в тире. Но на это развлечение денег не было. Ни у него, ни у меня.

Валька убежал помогать матери, а я заскочил к себе в квартиру. Мама, вероятно, ушла к Дарье Павловне, и ее дамская сумка попалась мне на глаза. Тут во мне что-то и сломалось. Я знал, что так делать нельзя, что это нехорошо. И все-таки раскрыл сумку и залез туда рукой. Зажав в кулаке десять рублей, я бросился вниз на первый этаж.

То был наш триумфальный вечер. Мы поглаживали пальцами округлые кусочки свинца, прежде чем вставить их в пневматическую винтовку. И как мы радовались, попадая в цель! А потом были еще ириски с лимонадом в закусочной. Ощущение независимости не покидало нас весь вечер. И как быстро все закончилось!

– Откуда у тебя деньги? – вдруг спросил Валька, допивая лимонад. Я отвел глаза в сторону, и он все понял.

– Как это я сразу не догадался! – только и сказал он. – Вот, держи, – он достал из кармана десять рублей и протянул мне. Валька подрабатывал, моя полы в кинотеатре тайком от своей мамы. Ей и сестрам он хотел купить подарки к Новому году. Я знал это и отрицательно замотал головой.

– Возьми и положи туда, откуда взял, – сказал Валька, и было видно, как он не доволен.

– Буду идти мыть полы, возьму тебя с собой, чтобы и ты смог подработать, – добавил он. – И никогда больше так не делай!

Последнюю его фразу я запомнил на всю жизнь.

…По нашим с Валькой расчетам вот-вот должна была прийти зима. А ее все не было и не было. Стадионом у нас была просто большая поляна на окраине городка. С одной стороны к ней подступал лес, а с другой нависал холм, на верху которого мы и стояли.

– Смотри, вот здесь мы будем спускаться на лыжах, когда выпадет снег. Я научу тебя, – сказал он мне. Скорость – это когда вокруг все мелькает, ветер бьет тебе в лицо, и становится жутко. Но вот ты внизу. Ты поборол страх, и ты – победитель! Ты победитель! – с горящими глазами крикнул он мне. – А лыжи мы возьмем на прокат.

Он не знал, что у меня есть лыжи. А я помалкивал, чтобы потом вместе со снегом преподнести ему подарок.

Снега мы не дождались. Мой отец получил новое назначение. Опять перед домом стоял армейский грузовик с нашими пожитками, а рядом со мной – Валька. В руках у него были лыжи – мой подарок, и десять рублей, которые я заработал, моя пол в кинотеатре. Деньги брать он не хотел, но я сказал, что для меня это важно. И он меня понял.

Заплакал я только в кабине грузовика, глядя в зеркало заднего вида, как удаляется от меня Валька.

Прошло много лет. То время ушло безвозвратно. И, как это часто бывает, чем белее становится моя голова, тем чаще прошлое приходит ко мне в снах. И мама, так любившая меня, и мой друг Валька с укоризной в глазах, и два крепыша… Снится мне моя дрожащая рука, возвращающая деньги назад в мамину сумку, и мамина фраза: «От домашнего вора спасения нет». И только сейчас я понял, почему она сказала ее много дней спустя после того случая со мной. Просыпаясь, я с удивлением нахожу свою подушку влажной. И не понимаю, почему, прожив жизнь, вдруг плачу ночью во сне…